Не дождалась февраля и скачала новых «Отверженных» с неубиваемыми, но убийственными субтитрами (я их, конечно, не читала, но все равно не могла не заметить, что так, кажется, уже не переводит даже Google Translator ).
К сожалению, субтитры – наименьшая из проблем.
Музыка и пениеПока все это дело было в процессе, я где-то читала о «гениальном режиссерском решении» писать вокал по ходу съемок, а на переозвучке просто подкладывать музыку: мол, так у них будет живая непосредственная реакция, а не мучительное стремление попадать в собственную артикуляцию. В первые двадцать минут фильма у меня сложилось ощущение, что идея провалилась по всем фронтам: товарищи либо так старались сходу спеть «как надо», что было уже не до игры, либо - «замрите, ангелы, смотрите, я играю» - добросовестно хлюпали носом и сдавленно шептали коронные арии (а говорил ведь умный человек, «слезы тенора никому не интересны»!). Впрочем, потом сомнительное разнообразие ушло: то ли режиссер забил на «гениальную идею», то ли актеры покорились своей нелегкой судьбе, то ли какой там вокал, когда стоишь по грудь в воде и тягаешь канат, то ли я в итоге привыкла (скорее, конечно, последнее, потому как кино в хронологическом порядке, вестимо, не снимают).
Но и это лишь часть проблемы, которая в полноте своей сводится к тому, что история музыкального театра наблюдает всякий раз, когда туда толпой ломятся режиссеры драмы; возможно даже более конкретно – к сценарию прихода в музыкальный театр режиссеров мхатовской школы.
Я сейчас не буду гуглить режиссера, но могу поспорить, что до сих пор с музыкой он не работал; и потому, даже если хотел бы, не смог бы объяснить своей команде, что мюзикл, как и опера, есть не особо извращенная версия книги, а самостоятельное художественное произведение. Поэтому мало того, что оператор не знает, что, кроме сверхкрупных планов, ему снимать, когда они пять минут поют об «одном и том же», а монтажер не знает, как изобразить ансамбли, если не стремительной нарезкой (как они все хороши, когда «по очереди» держат последнюю фермату “One day mooooooore” ), так еще и сам режиссер (ну, может, автор сценария) не постигает, почему недосчитывается сцен, которые во всех других фильмах есть, и как это они у него должны под музыку не только переживать, но и действовать: поэтому музыкальный материал разбирается на «шлягерные» части, перетасовывается и склеивается
Фантина и смерть ГаврошаПлюс, даже если забыть о загубленной музыкальной специфике, режиссер, кажется, так до конца и не понял, про что хочет снять фильм: про «бездну человеческих страданий», про «ужас мира» или про «исцеляющую силу любви»: а потому непрестанно мечется между натуралистским упоением физическими страданиями, «ангстом и пафосом» и гротеском.
В рамках линии «физических страданий» присутствует блистательная Anne Hathaway (все еще не люблю транскрибировать th). Теперь я понимаю, почему во все промо-клипы они впаяли “I dreamed a dream”: отнюдь не потому, что хотели слоган про “dream”, просто она там единственная, кто с первой минуты и до последней ни разу не слажала ни в драме, ни в вокале, создавая, может быть, не слишком многогранный (ну, Фантина – она и есть Фантина), но зато замечательно цельный образ; я прям прониклась, без всякой иронии .
Кроме того, «физически пострадать» пришлось АВС-шникам, с истериками и слезами (sic!) разбегающимися с разлетающейся в щепки баррикады, и Гаврошу, не попавшему под шальную пулю, а прицельно (но не с первого раза) застреленному во время прекращения огня офицером с выражением трагической обреченности на лице.
супруги Тенардье, Козетта и ЭпонинаЗа гротеск отвечают, ясное дело, Тенардье (понятно, конечно, что они и прописаны как колоритная парочка, но, ИМХО, на этот раз с гиперболами перестарались). С.Б. Коэн, несмотря на все усилия гримеров, остаточно (нет, я не имела в виду "достаточно" ) красив, и это на удивление уместно, если держать в голове книгу, хотя в вокальный образ слегка не вписывается. Зато Элена Бонэм-Картер, как всегда, безоговорочно восхитительна, так что глаз не оторвать, и «внутренне» по-настоящему опасна и зловеща, несмотря на педалированно «смешное» внешнее действие.
Остальные девушки на гротеск замахнуться не рискнули, а в «ужас мира» их не решился погружать режиссер. Поэтому, теоретически, одна из немногих режиссерских находок, которые меня впечатлили, это то, что в Монфермейе, пока все еще было «наоборот», мы наблюдаем счастливую Эпонину в нарядном платье и с куклой. Практически, «антонимию» безнадежно портит то факт, что маленькая Козетта под слоем грязи инфернально красива, как Дрю Бэрримор в той-экранизации-Кинга; а когда она, под чутким надзором Вальжана, вырастает в вальяжного
Вальжан и МариусИсцеляющую силу любви представляет Хью Джекман, который, после того как сбрил каторжную бороду, неумолимо «все равно красив, зараза»: с таким лицом хорошо, нарядившись в мундир, сражаться на баррикадах за правое дело, однако практически невозможно серьезно задумываться, а не бросить ли Шанматье собакам, утверждать, что любишь Козетту «как дочь», и умирать от горя: собственно говоря, в финале гримеры титаническими усилиями сделали его старым – но не больным.
На удивление, «исцеляющую силу любви» не представляет Мариус – с веснушками на носу и уже-почти-нехорошей сумасшедшинкой во взгляде, прямо-таки умоляющей поменять его местами с Энжольрасом (который, напротив, похож на мышь и кого-то из «Гарри Поттера»). Нет, «до» Мариус, как и положено, с неуместным пафосом распинается о своей внезапно, как гриб, выросшей любви – правда, больше перед друзьями, чем собственно перед Козеттой; зато «после» пафос как-то резко фокусируется в нужном месте, и он – строго по французскому тексту, вдруг начинает понимать, что именно «там» произошло (« De la table sous la fenêtre Habités d’un fol espoir Des enfants ont pris les armes… »). Вот только текст у него был английский, из которого вдобавок изъяли реплику “Every day, I wonder every day Who was it brought me here From the barricade?”, и, получается, что у него все друзья погибли за «просто так», а Козетта,
ЖаверНу и, наконец, то, ради чего мы все сюда пришли.
Типажно Кроу для меня теперь будет одним из самых приемлемых Жаверов. Поет он, как выяснилось, тоже неплохо – для поп-идола пятидесятых: и слышать эти сладко-меланхолические интонации в “Stars” и, особенно, в сцене самоубийства я не хочу больше никогда! Но главная проблема, опять же, не в этом, а в том, что режиссер… тоже любит достойного инспектора. Поэтому Жавер не Злая Судьба, которая, только все стало налаживаться – бам! - снова является на пути Вальжана. Жавер – это такое божество местного пантеона, которое с высот импровизированного Олимпа бесстрастно взирает на копошащегося в дерьме (буквально) Вальжана. Вот только в божество местного пантеона создатели фильма не верят, и потому решили, что Жавер – супергерой. А супергерой, в отличие от надменного божества, не может быть даже косвенным соучастником убийства ребенка. Поэтому, прежде, чем пойти в последний раз арестовать Вальжана за все хорошее, что тот ему сделал, Жавер, с приличествующим выражением болезненного шока на лице, не забывает оплакать смерть Гавроша.
В этом контексте я плохо понимаю, почему, покрыв раскусивших его АВС-шников нехорошими словами и синяками, он оказывается в таком сломленном и униженном виде, вместо того, чтобы (строго по книге) гордо стоять у столба (хотя весьма забавно наблюдать, как обиженные детки бегут бить предателя, оставляя баррикаду без защиты ). И, вероятно, то, как в сцене самоубийства Жавер ходит по краю пропасти (опять же буквально) с той же уверенностью, что в и “Stars”, тоже, наверно, должно что-то значить, но… Ладно. По крайней мере, в этом самоубийстве есть пистолет. И водопад.