T’es belle comme l’eau des fontaines
Qui chantent, sous l’été broulliant
Des sérénades diluviennes
à la soif des pauvres gens.
Comme cette eau non-potable
Qui, d’un mensonge transparent
Raconte l’Eden tropical
Sur une place d’Orléans.
***
Дни мчались: в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума…
Qui chantent, sous l’été broulliant
Des sérénades diluviennes
à la soif des pauvres gens.
Comme cette eau non-potable
Qui, d’un mensonge transparent
Raconte l’Eden tropical
Sur une place d’Orléans.
***
Дни мчались: в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума…
Дело шло ко второй половине октября, когда она поняла, что снова влюбилась… Вот именно, влюбилась. По крайней мере, на ее языке любовью называлось именно это.
В первый раз это случилось… ну да, ровно пять лет назад. Правда, чуть позже: как раз 17 октября. Дату она, разумеется, не помнила, но проверить не составило труда. Только вот, что считать датой?
День первой встречи, 6 июня в тот раз и 20 мая в этот? День знаковой (так и тянет сказать «роковой») встречи, то самое 17 октября – и 29 сентября? Или день, когда не осталось сомнений? Но у этого дня не было даты.
Назойливые мысли овладели ею в тот же вечер, но понадобились месяцы (в первый раз, и недели – во второй), чтобы облечь в слова печальную истину: влюблена…
«Печальную»? Еще один очевидный, но в корне неверный эпитет: она не страдала. Ее любовь довольствовалась немногим.
Как и в тот раз, у нее было наполненное тихой радостью ожидание встречи, взрывающейся нечеловеческим восторгом; гордый профиль в луче прожектора и погруженный во мрак зал, в котором он ни за что не разглядел бы ее светящихся ярко-синей влюбленностью глаз – даже если бы захотел. И были давно знакомые маски, вдруг пришедшиеся ему неправдоподобно впору – будто для него и созданные.
Парадокс, но ведь в тот раз ее нынешняя любовь уже была где-то там, среди буйного света софитов, и с тем же аристократическим достоинством вскидывала голову – но без всякого эффекта. Точно так же как по сей день там оставалась любовь прежняя, теперь почти раздражая некогда столь милой сердцу отчаянной дерзостью. Этот восставший из пепла мир-театр определил ее судьбу. Или заменил ее…
На этот раз она не прихорашивалась, направляясь в места, где могла бы встретить его. И даже не поднимала глаз, проходя мимо здания, где его не могло не быть. Так и не узнав «настоящей» любви и неизменно сопряженных с ней страданий, она все же стала взрослее и умнее. Достаточно взрослой и достаточно умной, чтобы понимать: если жизнь и сведет ее с тем, к кому стремятся все ее помыслы, то в самый неожиданный и самый неподходящий момент; что эти ее избранники вовсе не были ее судьбой; что рано или поздно найдется новый претендент на роль единственного, но многоликого протагониста в той бесконечной запутанной пьесе, которую она называла своим собственным миром и в которой сама предпочла быть резонером…
Лица актеров ее память воскрешала легче, чем любые другие. Другие возникали будто где-то далеко-далеко, и требовалось немало усилий, чтобы они обрели четкость. Актерские лица она видела только издалека.
На лице актера неверный свет рампы покорно расставлял акценты света и тени в полном соответствии с замыслом невидимого божка лживого и прекрасного мира, имя которому Театр; лицо актера могло поменяться три раза за вечер, и каждая такая метаморфоза дразнясь напоминала, что под коварным слоем грима может скрываться все, что угодно, – только не то, чего ждешь.
Актеры не походили на своих героев: но они этого и не обещали. Актеры одалживали свои лица ее мечтам, точно так же, как одалживали их героям древних пьес, нимало не заботясь о том, насколько близок или насколько чужд им человек, предстающий в итоге на подмостках. И она любила в них не мужчин, а предвкушение мгновения, которое никогда не наступит – и потому никогда не пройдет.
В ее мире театр заменял события, а музыка – эмоции. В этом мире можно было неделями не произносить ни звука, даже напевая про себя, чтобы прекрасная мелодия, звучащая в голове, не срывалась с губ уродливым свидетельством полного отсутствия вокальных данных. В этом мире не могло быть разочарований, потому что не было прошлого и будущего: в нем всегда было «сейчас», и «сейчас» длилось мгновение и бесконечность.
В этом мире словацкий баритон, в которого она не успела влюбиться, распевал в душе Вагнера, и на вытертом синем диване в тесной гримерке сыпал неуклюжими остротами заезжий балерун, влюбиться в которого ей не пришло в голову; в этом мире прежнему объекту ее любви пригодились ее познания в итальянском, а любовь нынешняя со снисходительной автоматичностью разъясняла ей основы теории музыки. И в этом Вагнере, произведений которого она не помнила; в итальянском языке, который ее «возлюбленный» наверняка знал сам, а она так и не выучила; в затянувшемся разговоре о полутонах и тремоло, у которого не было никаких шансов состояться; в гимерке, в которую она, разумеется, ни разу не входила, - и сосредотачивалась вся история ее любви: без лихорадочного вымучивания первой фразы, без фатальной разницы в возрасте, без неудачных свиданий, без сексуальной несовместимости, без измен и расставаний… Правда, без цветов, без поцелуев и без рассветов в парке – но не велика цена за безоблачное спокойствие. Кто сказал, что влюбляться в актеров глупо? Напротив, экономит массу времени и сил.
Было время, когда она стремилась распрощаться с этим миром, как с восхитительной бездной наркозависимоти. Было время, когда ей это удалось. Но потом тонкие паутинки, связывающие ее с теми, в ком она ценила только (только!) интеллект, вдруг оборвались в ее пальцах - и ей захотелось вернуться обратно. Она вдруг поняла, что с теми, к кому она привязана всей душой, ей не о чем говорить; что она с беглой улыбкой обрывает звонки, на которые они не отвечают, а выяснив, что сегодня их не увидит, вздыхает почти с облегчением; что ей всегда было нечего сказать, и теперь становится неинтересно слушать про их вечные трения в отношениях с противоположным полом – ведь она знала такой простой способ этого избежать; и что в мире был только один человек, которому было бы интересно слушать ее – но его пока не существовало.
Поэтому она с такой готовностью отдавалась этой старой любви с новым лицом, любви, в которой было больше ума, чем сердца; любви, которая годами примеряла обличия драматических героев, силой ее воображения вырванных из когтей уготованной автором за одну ошибку смерти, и трагических актеров в ореоле дикой неканонической привлекательности; любви, которая, быть может, сменит еще десятки лиц…
И всегда она будет надеяться, что на этот раз модель обернется прототипом и Галатея оживет; что однажды, заглянув в глаза натурщика, она прочтет там свое будущее произведение, и, разглядев в ее взгляде в ярко-синем свете любви картины своего прошлого, он с улыбкой протянет руку: «Ну да, это я!» - и больше слова не потребуются.
Но стыдливый синий огонек осмеливался сверкать в ее зрачках лишь в темноте, ей не под силу было приковать к себе чей-то взгляд, и она не умела смотреть в глаза. Ей покорялись только слова, и, надеясь облечь свое чувство в плоть и кровь, она доверяла его бумаге. Вот только… она никогда не знала его адреса.